Только живи!

Я рассеянно моргаю. Нахожусь, значит, в больничной палате как раз напротив окна, из которого яркими лучами слепит солнце.

 — Ты должна помочь. — От окна отделяется тень и в два шага превращается в миловидную старушку лет 70 в белом наглаженном халате, с седыми волосами, сколотыми в заковыристый пучок на затылке, и мудрыми серыми глазами на морщинистом лице.

 — Чем? — удивленно озираюсь я. Обычная палата-одиночка типа реанимации — белые стены, белый потолок, светлый линолеум на полу. Шкафчик с чем-то и кровать. На кровати лежит больной, закутанный в белое же одеяло по самый подбородок.

 — У него рак. — Старушка горестно вздохнула и благоговейно сложила руки на животе. — Врачи ничего не могут сделать.

 — Простите, но я не врач. Я даже собаке укол не сделаю, не то чтобы лечить ракового больного.

  Моя душа ушла в пятки — как можно лечить то, перед чем бессильна передовая медицина.

 — У тебя есть то, что ему нужно — эмоции. — Женщина решительно приблизилась ко мне и положила руку на плечо. — Доченька, он не человек и лечение его должно быть другим.

 — Каким? — сглатываю я, поднимая взгляд на расшевелившуюся старушку.

 — Другим. Лекарства ему не помогают, от капельниц и порошков становится только хуже. — Старушка резко повернулась к пациенту и сдернула одеяло.

  Я изумленно вскрикнула — кожа парня была зеленой, покрытой ярко-синими пятнами с большими припухлостями.

 — Что это?

 — Не знаю… Никто не знает. Врачи разводят руками, бедолагу затаскали по рентгенам и сканерам.

 — Но как же вы определили что это рак? — я с усилием перевожу взгляд с худого тельца парня на старушку.

 — Поражение кожи больше всего напоминает раковую опухоль. Так ты берешься его лечить? — Она грозно смотрит на меня, будто читая линии души.

 — Я попробую. — Робко киваю, даже не представляя, чем лечить такого пациента.

 С горем пополам разобравшись, выхожу из больницы на улицу. Как всегда ярко светят фарами машины и ни одного фонаря на полгорода. Магазины тускло мерцают рекламой самих себя и своих товаров. Люди мечутся по улице, спеша закупиться перед праздниками. А я… Я иду домой…

  Вспомнился анекдот — есть люди, которые несут свет, есть люди, которые несут тьму. И есть я… Я несу пакетик…

  Вот вся характеристика моей жизни. И я решила, что если и не вылечу этого бедолагу, то хотя бы попытаюсь.

  Утро началось на цветочном рынке. Я шустро пробежалась по рядам, отворачиваясь и отмахиваясь от особо ретивых продавцов и таки остановила свой выбор на астрах — веселеньких розово-малиновых осенних солнышках. Расплатившись, подхватила букет и направилась к больному.

 В палате все было без изменений — те же стены, пол, шкаф, та же слепящая люстра и окно, завешенное белой же шторкой. Отыскав в шкафу крупную колбу непонятного назначения, я быстро налила воды и поставила в нее букет. Запах свежих цветов разбавил больничный аромат дезинфектанта. Пациент слегка заворочался, но продолжал лежать с закрытыми глазами. И тогда идея осенила мою бестолковую голову — надо с ним разговаривать, читать ему, чтобы он слышал голос.

 С этого дня и повелось — я приходила в одно и то же время, приносила что-то вкусно пахнущее — яблоко, апельсин или опять-таки букетик, подвигала стул к кровати и бралась читать книгу сказок. Сказки были разными — и страшными, и добрыми, и поучительными.

  Через неделю такой терапии он открыл глаза. Еще через две стал садиться, неизменно повернув голову к окну. Ем нравился свежий воздух, и я открывала окно. И снова читала, показывала картинки, улыбалась…

  Через месяц он смог ходить. Болезненные пятна исчезли, и его кожа стала ровного коричневатого оттенка, без следа зелени или синевы. Его глаза стали прозрачно-голубыми, и он научился-таки улыбаться.

  Но было одно но. Он не говорил. Ни слова, ни звука. Жестами показывал, что ему нужно, а когда сам смог ходить, то брал все, что пожелает без слов.

 Иногда срывался, будучи недовольным концовкой той или иной сказки и тогда в меня летел огрызок яблока или надкушенный апельсин. Раз выкинул больничную кашу в окно — она действительно была пересолена — видать кухарка влюбилась. Пару раз пытался есть цветы. Несколько дней выходил из палаты и объедал комнатные цветки с подоконников. Как его еще не выгнали или не перевели в дурку, не знаю. Да и странно, что наши спецслужбы не заинтересовались иномирным гостем…

 Я терпеливо сносила эти прихоти да и лишняя копейка еще никому не мешала. Старушка-врач неизменно наведывалась, мерила температуру, пульс и заглядывала ему в узкие вертикальные кошачьи зрачки. Неизменно хмыкала и так же молча уходила. Пульс был выше человеческой нормы даже в спокойном состоянии, температура постоянно равнялась 38.2. Для человека это жар, а ему хоть бы хны.

  Иномирянин затих, когда в соседней палате кто-то умер. Поговаривали, старичок-сердечник не выдержал смерти жены и пережил ее всего лишь на неделю. Дня три пришелец сидел тихо как мышь, ел без запинки соленую жидкую кашу и отказывался от апельсинов, нося их старушке, лежавшей этажом выше.

  После этого случая он выпросил методом тыка и матюга карандаш и бумагу. Что-то чертил, рисовал, рвал бумажки и складывал в стопочку на столе. А через час-другой снова просил листик, рисуя пальцами в воздухе квадрат…

 Я постепенно осваивала его язык жестов и привыкала к такому безмолвному общению. Иногда доходило до того, что могла заночевать на диванчике, чтоб назавтра не возвращаться. И так же постепенно привыкала к самому странному и чуждому существу.

  Имени его я не знала, сам он говорить не желал, потому прозвала его Им — сокращенно от иномирец. Паренек не обиделся на кличку, но стал будто серьезнее. И таки перестал рвать листки бумаги. Аккуратно складывал в стопку, иногда забывался и жевал. А чаще всего перебирал их и раскладывал в разные кучки, так как я в детстве сортировала коллекцию фантиков.

  Погода все ухудшалась и наконец пошел снег. За окном падали большие пушистые снежинки, покрывая асфальт, деревья, балконы и вечно спешащих прохожих. Им заскучал, видно было как ему тоскливо… Я выпросила разрешение вывести его погулять, но он отказался наотрез.

 Он все чаще отказывался есть, больше прочил сказок и посидеть рядом. Кажется ему нужны были эмоции для питания. Я старалась как могла, почти душу выкладывала. Пыталась научить его играть в лото и показывала модные журналы. Он кивал, смотрел и ни капли не понимал.

  А потом начал меняться. Вырос в плане роста, раздался в плечах, будто и не был полудохлым хлюпиком. Волосы его отрасли почти до пояса за каких-то две недели, и он ни в какую не давался их подстричь. Ногти заострились и слегка изменились, напоминая когти. Глаза из голубых стали темно-синими, зрачки золотистыми.

  Его физическая сила очень выросла — он случайно согнул быльце кровати, лишь слегка надавив. Я стала бояться подходить близко. Врач беспокоилась, пыталась вводить успокоительное, но шприцы ломались, а таблетки он пить решительно отказывался.

  Вскоре начал собирать вещички, сгреб все свои «фантики» с каракулями. Один «фантик» отложил, но резко прихлопнул рукой, когда я захотела посмотреть на его творчество.

 А утром он спихнул меня из кресла, сгреб в охапку как щенка и со свистом выдохнул в лицо:

 — Спасибо!

 Мои глаза стали круглыми как плошки. Им же поставил меня на пол, запихнул в карманы пижамы листики, лихо присобачил за ухо карандаш и… исчез. Так, будто его и не было.

 На столе остался один листок бумаги. Я перевернула его и увидела надпись крупными корявыми буквами: «ТОЛЬКО ЖИВИ!»